В «золотое» время девяностых никто никуда не ездил на теплоходах. Поэтому в Саратов я прибыл на пустом кораблике с «паратовским» размахом.
Частный сектор здесь начинался прямо от пристани. И вот я мчусь на трамвае сквозь нескончаемую деревню.
Рельсы выводят на пригорок и взору открывается бесконечное поле из ржавых кровель. Посреди того поля «высится» изъеденная подтеками хрущёвка. Одна. Как небоскреб. Но.. в этом антураже обитает моя... Кузька.
Кузька — это маленькое блондинистое существо. Мы познакомились в институтской общаге.
Как-то раз, набалагурившись в гостях у очередных девчонок, я шел неровно по коридорам задевая гитарой углы. Внезапно за одной из дверей послышался плач. Девушка точно рыдала. И делала это явно одна. Никто ее не утешал, не орал в ответ и не подвывал своим собственным сочувственным хныком.
Я постучал. Незнакомка в халате усыпанном гигантскими лимонами открыла почти сразу.
— Мадам, говорю, — я хочу пригласить вас на крышу. Для совместного вдыхания утреннего воздуха.
— А тебе не рисково на крышу-то в таком состоянии?
Чтобы перейти из одного корпуса общаги в другой, нужно было один раз и навсегда сломать замки на двух пожарных выходах и потом всё время шастать через крышу. Помимо очевидного удобства, у этих выходов было ещё одно латентное преимущество. Мы, пацаны, очень любили как бы по-джентльменски пропускать на пожарную лестницу девчонок впереди себя. Лестница была настолько крутой, что попки девушек оказывались аккурат напротив выпученных глаз джентльмена. Прямо в сантиметрах двадцати. А когда девушка в нерешительности останавливалась перед открытым люком, ты мог подбодрить её уверенными поглаживаниями ножек. Господи, скольких же я таким образом перелапал. Голенькие, небритые, в капроне, с рисунками, татухами, теплые, прохладные ляжечки, икры и щиколотки. Мне кажется я помню каждую... Но в то утро система дала сбой. Кузька изящно отошла в сторону безоговорочно предлагая мне самому ступить на гудроновый грунт первым.
С тех пор мы повадились туда забираться вдвоем, чтобы до рассвета перемалывать косточки своим «негодяям-бывшим» и «недотрогам-текущим».
Однажды, устав бороться за очередное сердце, я даже обнял Кузьку прямо там, на крыше. Вышло так, буд-то друг просто греет друга. Чтобы все-таки добавить в сцену эротизма, я даже начал поглаживать одну из её грудей… Но мы как-то беззвучно понимали в тот момент, что руку-то мне лучше убрать и засунуть самому себе в...
Где-то далеко внизу трамвай вез гроздья утренних рабочих на безденежную работу. На очередной остановке люди обвесили собой трамвай так, что он стал похож на неуклюжую стасороканожку. Ждали пока тронется. Вагоновожатый через микрофон пытался их с трамвая «снять». Ничего не вышло. Народ хотел ехать. Тогда трамвайщик взял и… вышел из трамвая. И пошел в нашу общагу. Спать. Мы узнали в нем Вовку.
Кузька очень быстро собирала дни рождения — все мужики общаги несли ей то одно то другое. Колонки. Музыкальный центр.
Чем выделялся я на их фоне? Наверное мозгом — так я тешил себя.
Помните как у Жванецкого: «Женщина создана для любви. Не можешь любить — сиди и дружи!»
Первую серенаду своей очередной любви я сначала исполнил Кузьке. Она одобрила.
Целуя, как прихлебывая, уст
Почти не размыкало Чудо с Марса.
И косточки какой-то нежный хруст
Сквозь курточку обнятую пробрался.
У Чуда сил и времени – в обрез.
Нам в тишине сигналили машины.
Смотрели дамы с завистью и без
Подглядывали сей «разврат» мужчины.
А я, Землянин, рассмотрел сквозь страх
Два мира — близнецов почти сиамских.
Два мира наших в карих зеркалах
Смотрелись как два мира марсианских.
Но предмету тогдашней влюбленности баллада не зашла.
Как-то раз меня развезло на жалостливую песенку «Без друзей». Кузька выслушала премьеру и... заплакала.
— Ты совсем что-ли рехнулся?! Друзей у него видите ли нет! А я тебе кто?!
Плакала Кузька не часто, но качественно.
Моя мама де-юрэ знала, что с Кузькой мы просто друзья. Но когда увидела её живьём... Вцепилась в нас всеми золотыми зубами.
— Сын, — говорит, — это ж каким нужно быть идиотом, чтобы самую классную девушку в мире взять не в жоны, а в друзья?! Если ты всё-таки решишься сделать предложение этому своему блин другу, я смогу спокойно умереть.
Время было голодное. Только что отпустили цены. Параллелепипед масла стоил три степендии. Общага дружила с деревенскими. У них всегда было мясо и сметана.
Папино браконьерство кормило нас с Кузькой так, что хватало даже соседям. Однажды я уехал на выходные домой и вернулся в понедельник утром с щукой фаршированной собственным её же мясом.
Отрезал кусок прямо за секунду до того как мужики из моей секции превратили щуку в грязную картонку.
Понес кусок Кузьке. «Положи, — говорю, — в холодильник. После пар похаваем».
— Нееет, — заверещала та, — с ума сошел? Обед будет прямо сейчас!
По тому как она глотала, я понял, что Кузька не ела ни в субботу, ни в воскресенье.
Через месяц Кузька зашла в нашу пацанячую секцию, невозмутимо села на мою кровать и громко заявила:
— Дмитрий, хватит валяться! Ты забыл, что у нас с тобой сегодня свадьба?!
И увела меня из этого гадюшника, условно говоря, под венец. Я уж и забыл, что мы с ней подали заявление в ЗАГС. Чтобы получить в спецмагазине всякий дефицит якобы «на свадьбу».
В день Х в «Березке» мы отоварили три ящика водки. Кузька уже договорилась заранее кому и за сколько она эти бутылки продаст. Мы были застрахованы от голода по крайней мере на месяц или даже на два.
Всё взяли и привезли в её комнату. Вместо «брачной ночи» моя «невеста» должна была вечером отдать мне мою долю. Но не отдала. Исчезла. Я приходил в её секцию каждый вечер. Соседки говорили: «Сами в шоке. Вроде в Саратов уехала. Может с мамой что...»
Спустя три недели, я неожиданно встретил Кузю в институте. Обрадовался ей как родной! Она была в железнодорожной форме. Белокурые волосы пучком-антенной на макушке. Загляденье!
Но вдруг холодное «Привет» и... отвернулась. И даже ушла. Ничего не понимая, закипая-остывая, я еле дожил до вечера и поднялся на крышу общаги.
Я понимаю если так себя ведёт твоя девушка. Но чтобы друг... Чо за херня?!
В то время я ж ещё и не пил толком и не курил вообще. Просто стоял на крыше и смотрел как на далёкой платформе «Безымянка» еле слышные электрички-сорокаокошки увозили в ночные смены наших в будущем коллег железнодорожников.
— Дим, прости, я не смогла продать нашу водку, — услышал я сзади знакомый родной голосок, — у меня её бывший забрал. Лёха. Я ему поверила. Всё забрал и выпил с друганами. И денег мне не заплатил. Мне очень стыдно. Зря заявление только подавали.
— Эх, дура ты, Кузька! А чего уехала-то?!
Кузька виновато молчала. В темноте только мега-лимоны, черная куртка поверх и два влажных глазных огонька.
— А знаешь, — говорю, — мы когда в ЗАГС пришли, я даже представил себе на минутку: ааа вдруг мы действительно сейчас бах и... в горе и в радости пока смерть не разлучит. Мама моя умрет от счастья сразу!
— Дурак ты, Димка! Ну какая из меня в пизду жена?! Я Солоха! Уже первый аборт за плечами. Мать больная круглый год. В Саратове работы никакой нету. С мужиками полный и безоговорочный пиздец. И жилки предпринимательской никакой. Кому такую? Какому хУю?! Разборчивее надо быть!
Обнял её, дуру, и простояли так часик. Много людей проходило из корпуса А в Б и обратно. Кто-то хихикал. А один добрый человек сказал:
— Вы бы отошли воооон туда — там что хош делай — не видно. На себе проврял!
Лёха был из неприкасаемой элиты. Пятикурсники не желающие расставаться с общежицкой свободой. Студенты-ДедЫ отслужившие и принесшие с собой армейские традиции. Соваться в их секцию за правдой было равносильно быстрому и безболезненному суициду.
Но был у меня один товарищ оперативно согласившийся сыграть роль хера с винтом. В общем Славка... он... Афганец. Мы с ним пожили в одной комнате пару месяцев. Комендантша так и сказала: за то, что ты не остановил дебош в твоей секции, будешь жить со Славкой-афганцем. Прозвучало как приговор. Первое, что я услышал от Славки, когда зашёл к нему в комнату с вещами и гитарой, было:
— «Черный тюльпан» знаешь?!
Я знал. И спел. И сыграл. И повторялось это каждый вечер.
С первыми аккордами Славка ну просто... каменел. Прямо мумия сидит и смотрит в одну точку. И каждый раз после такой песни он медленно оттаивал и тяжёло выдыхал:
— Нет, Дим, ничего я тебе не расскажу... Не сегодня...
Зато теперь, даже спустя тридцать лет, я могу пожаловаться Славке на какую-нибудь несправедливость. Он приедет. Отставит меня в сторонку. И хуяк!.. добро победит молниеносно.
Как это было тогда? Да вот примерно как я сейчас и описал. Дослушав мой рассказ, Славка уточнил:
— Ты её... ну... любишь?
— Люблю, — говорю. А что ещё я мог ответить?!
— Ну всё, кабзда ему тогда моченая. Иди в комнату свою и жди там. Либо меня. Либо его.
Через двадцать минут в нашу секцию вошёл двухметровый бритый спортивный блондин. Кротко спросил «кто тут Дмитрий». Я даже встать с кровати не успел (или не смог?!)
Он подошёл и молча положил на мой живот пачку купюр.
Кузька сказала потом, что дескать это перебор. Он дал денег даже больше, чем нужно. А вот пойду-ка я ему разницу отдам обратно... Пусть подавится... Ну блондинка... Ну чо с неё взять...
Наверное я забыл сказать, что Кузька была на курс меня старше.
В день, когда она защитила диплом, был слякотный апрель. Я легко раздобыл поллитруху портвейна и увёл Кузьку на крышу. Из остатков талого снега мы слепили маленького снеговика.
— Будем соображать на троих, — сказал я. Открыл бутылку и плеснул грязно-белому собутыльнику на голову красной жижи. Не помню как мы, но снеговик в тот вечер был просто в дрова!!!
Расставаясь, на вокзале, Кузька целовала меня долго и странно. Примерно с минуту она держала своими губами мои и как бы говорила: «Спасибо тебе, Димка. За всё спасибо! Так, язык не высовывай, совесть имей! Гм, продолжаем... Спасибо тебе, значит... Закончилась наша дружба. Всё закончилось. Я снова в грёбаный Саратов. Навсегда. Зачем мне был нужен этот институт — не понятно. Чтобы встретить тебя, наверное. И бездарно расстаться... Иди уже и всё забудь. Мы не пара и не друзья. Просто понравившиеся друг другу собеседники в вагоне. Мне сейчас выходить. А ты езжай дальше и не оборачивайся. Езжай до Москвы прям, понял?! Чем быстрее меня забудешь, тем выше поднимешься. Да, и Ленке этой, транде своей, не звони! Приедешь в Москву — там найдешь себе нормальную, в миниюбке, в чулках, как ты любишь. Ну всё, всё. Прощай».
Почему нельзя приехать к другу после разлуки? Какое нахрен «прощай»? Едва освоившись в Москве, едва вкусив миниюбочной атмосферы, меня жёстко потянуло в Саратов. Тем паче, что и телеграмма от Кузьки пришла. Приезжай, говорит, если сможешь.
— Привет! — Куська, в том же халатике, с огромными лимонами, в котором рассекала по общаге, смотрит на меня одним карим глазом. Второй, вместе с половинкой улыбки, спрятан за обшарпанный дверной косяк. — Проходи, но только не удивляйся тому, что сейчас увидишь…
После таких слов можно было ожидать появления в прихожей небесного дитя или киношного амбала. Но вместо них навстречу гостю вышел самый настоящий, огромный, живой… гусь.
«Мы с мамой купили его, чтобы съесть. Но в итоге подружились...»
— А там, — махнула она в сторону выхода на балкон, — живёт Кузькина мать!
Мама лежала на остекленном балконе и периодически участвовала в нашем разговоре.
Иногда Кузьма отвлекалась на то, чтобы что-то маме поправить, что-то дать… Мама не вставала уже много лет. Я это знал по нашим разговорам на крыше.
На вечер я позвал Кузю «в какой-нибудь театр или в кино». Она очень долго ломалась и даже напрочь отказывалась, пока балкон не прорычал: «Идиии!»
Кстати! Когда мы расставались в институте, Кузька была ведь беременна. Сейчас же смотрю: ни мужа, ни дитя... Гусь только... Ладно, выйдем на улицу — спрошу.
Мы в узком хрущевском коридорчике. Кузя повесила на руку почти белый плащ, впрыгнула в каблуки и заторопилась на выход. Ценой невероятных усилий я отнял у неё плащ, чтобы галантно протянуть хозяйкиным худеньким ручкам рукава. Но... То, что я увидел, потрясло нахрен... Свиду яркий, идеально выглядящий плащ имел подкладку... В общем, не было там никакой подкладки. Одни атласные лохмотья пожирающие сами себя, судя по всему, вот уже много лет.
Кузька отреагировала на мою находку так, словно пришлось раскрыть мне такую интимную интимность, что не каждому доктору и покажешь.
«Кузя, не парься,— шепнул я ей в ушко без серёжки,— мы сейчас вместо кино на шоппинг пойдем».
Справили ей плащ, четыре платья, сумочку и какую-то модную накидку вязаную.
Хоть Кузя и молчала всю дорогу, я почувствовал, что она сказала глазками: «Хватит!»
Потом она бессловесно захотела посмотреть отель, в котором я остановился. Понимаю: пальмы в фойе, минибар в номере — на целую экскурсию тянет. «А вот тут у меня, смотри, кроватка. Надо бы сюда какую-нибудь Саратовку положить». Услышав этот мой плоско-предсказуемый юмор, Кузька разулась, легла на сексодром в новеньком макси и призывно воздела ко мне руки. Как на это должен реагировать 24-летний мужчина? Правильно — лечь подле эдакой красотищи.
Словно спасающиеся от набегающей волны бледные слабенький крабики, кисти Кузи зарылись в моих волосах. Что-то заставило меня подавить первый рвущийся наружу «муррр». Что? Какая-то неправильность ситуации, наверное.
— Кузя, нуу ты чего? Это же я, Димка. Что с тобой?
Крабики на секунду замерли. Потом уверенно ретировались и превратились в двойной коврик под щечкой блондинистого Чуда. Видно было, что Кузька хочет сказать мне что-то настолько важное, что прям на уровне «сэр, станьте моим мужем».
Кузька села в кровати, долго искала в незнакомой сумочке курево. На середине первой сигареты она всё-таки заговорила:
— Дима, помоги мне... Помоги... Убей гуся. Нам есть нечего. Вот ключ. Завтра я уйду на работу. Сделай это без меня, пожалуйста.
Нифига се буря эмоций у меня началась. Убить? Гуся? Ну, там же наверное другое слово какое-то... Погодите... Баранов, чтобы съесть, режут. Наверное, и гусей тоже. Но... как? Я? Директор по ИТ коммерческого банка! Почему я?!
На третьей сигарете я озвучил свой вопрос-ступор:
— Кусь, а что с беременностью-то твоей?
— Ничего. Ничем она не закончилась.
— А... Э... Кусь, а где и кто ОН?
— А он — гандон!
Утром я увидел на прикроватном столике чужой ключ. Напрягся и охнул: блин, значит это не сон?!
Первая мысль была — уехать.
Вторая — позвонить Славке. Двухходовочка оказалась продуктивной. Вдоволь наржавшись над моей «проблемой», Славка продиктовал явку: идёшь на центральный рынок, спрашиваешь моего однополчанина...
Его звали Бавакан. В дни, когда половина России мерзла торгуя на улице, у него уже было своё место на самом центральном крытом рынке Саратова.
Бавакан не имел акцента от слова «вообще». Многим исконым русичам можно было бы брать у него уроки начитанной речи.
Тем не менее, на момент нашей встречи он был горный торговец, а я — заезжий покупатель.
— Бавакан, друг, у меня к тебе, пожалуй, самая необычная просьба-заказ. Нужно накрыть одной очень хорошей девушке поляну из самых классных овощей и фруктов и...
Тут я запнулся.
— Иииии? — напомнил о себе Бавакан.
— И убить её гуся. И пожарить его и... Подать ей на стол.
В этот момент я думал он расхохочется, как Славка. Реакция Бавы была молниеносной:
— Не вопрос, друг. Это нужно провернуть тайно? Она ведь тебя просила об этом?!
Да, меня. Но то был самый-самый правильный вариант из серии «И Кузьке помочь, и мне как-то решиться на убивство птицы этой».
Кузька во всём была мега-обстоятельной. В тот день она дала матери повышенную дозу снотворного. Поэтому мы с Бавой легко провели всю намеченную операцию. Он пришел днём с двумя «лужниковскими» сумками снеди. Когда достал огромный нож, я вздрогнул.
— Не волнуйся, — сказал Бава, — это для овощей.
Затем он достал мешковину, накрыл ею птицу и они уехали. Через пару часов мучительного ожидания Бава вернулся с ощипанной тушкой гуся. Того ли самого или другого какого — не суть ведь важно, да?!
Вечером пришла Кузька и проснулась её мать. Кузька холодно глянула на кухню, которая благоухала невиданными продуктами с жареным трупом Гуся посередине.
Ничего не сказала. Мы пошли на Малежика. Концерт был офигенный. Кузька слушала в пол ушка. Голова её была забита черти чем. Вышли из филармонии на автобусную остановку. Дождались своего номера. Вдохновлённая «мозаикой» толпа очень долго утрамбовывалась в желтенький Икарус. Мы решили всех пропустить. Может быть даже дождаться следующего рейса. Забавляла толстая тётя, которая бежала-переступала-шла-плелась к этому автобусу. Ей оставалось всего два шага, как вдруг её обогнал ретивый лысенький чел. Он просто взял и залепил собою последнюю брешь, остававшуюся на лесенке входа. Дама туда не помещалась явно. Сейчас скрипя захлопнутся двери и всё — толстушка зря бежала.
Но не тут-то блин было. Крупная уверенная в себе женщина схватила лысого за воротник и очень как-то легко и непринужденно шваркнула его о тротуар. Мужчина просто не успел ничего сказать. Только что он счастливо успел на автобус. И вот уже его лысая голова с треском ударяется об асфальт.
Словно в slow Mo, я подхожу к бездвижному телу. Мужик смотрит стеклянным неморгающим взглядом в поздне-вечернее Саратовское небо, а из-под затылка у него растекается темно-вишневая лужа. Следующий кадр: дверь в автобус. Толстушка даже не обернулась. Используя свою исполинскую мощь, она вдавила пассажиров так, что на ступеньках появилось место. Место для двоих. Кузька впрыгнула на подножку, тряхнула белыми кудрями и позвала:
— Ну, ты едешь?!
Я снова повернулся к телу на тротуаре. Автобусные двери захлопнулись. И Кузька, и толстуха, и сотня пассажиров просто уехали.
Что было сразу потом — лучше не рассказывать. Уточню только: Бава снова пришёл мне на помощь. Армяне — в любом городе сила!
Когда всё закончилось, мы сидели с ним на скамейке в сквере областной больницы. Пили из одного йогуртного стаканчика маленькими глотками выделенный ребятами из морга спирт. Встречали пудровый рассвет и разговаривали.
— Слушай, Дима, у тебя в каждом городе, куда ты приезжаешь, такие вот приключения или только у нас?
— Пока только у вас, дружище. Но что-то мне подсказывает...
— А вот скажи-ка, брат, как можно в Москве закрепиться?
— Надо купить билет.
— И всё?!
— И всё.
— Слушай, там ведь много рынков есть, да?! Смогу я там на рынке закрепиться?
И он смог. Приехал через год. Я надавал ему целую лужниковскую сумку литературы. Думал: не сдюжит, вернётся на свой Саратовский ЦР. Сдюжил. Устроился куда надо. Стал кем никогда не думал, что станет. Сейчас он прокладывает интернет в метро и время от времени предлагает мне работу. Типа алаверды такое.
А с Кузькой я после того случая на остановке не виделся. Кузька, ты знаешь, я... Я люблю тебя! Люблю как старики любят собственную молодость. Всё время хочется вернуть. Каждый день. И хочется... и боязно!
Частный сектор здесь начинался прямо от пристани. И вот я мчусь на трамвае сквозь нескончаемую деревню.
Рельсы выводят на пригорок и взору открывается бесконечное поле из ржавых кровель. Посреди того поля «высится» изъеденная подтеками хрущёвка. Одна. Как небоскреб. Но.. в этом антураже обитает моя... Кузька.
Кузька — это маленькое блондинистое существо. Мы познакомились в институтской общаге.
Как-то раз, набалагурившись в гостях у очередных девчонок, я шел неровно по коридорам задевая гитарой углы. Внезапно за одной из дверей послышался плач. Девушка точно рыдала. И делала это явно одна. Никто ее не утешал, не орал в ответ и не подвывал своим собственным сочувственным хныком.
Я постучал. Незнакомка в халате усыпанном гигантскими лимонами открыла почти сразу.
— Мадам, говорю, — я хочу пригласить вас на крышу. Для совместного вдыхания утреннего воздуха.
— А тебе не рисково на крышу-то в таком состоянии?
Чтобы перейти из одного корпуса общаги в другой, нужно было один раз и навсегда сломать замки на двух пожарных выходах и потом всё время шастать через крышу. Помимо очевидного удобства, у этих выходов было ещё одно латентное преимущество. Мы, пацаны, очень любили как бы по-джентльменски пропускать на пожарную лестницу девчонок впереди себя. Лестница была настолько крутой, что попки девушек оказывались аккурат напротив выпученных глаз джентльмена. Прямо в сантиметрах двадцати. А когда девушка в нерешительности останавливалась перед открытым люком, ты мог подбодрить её уверенными поглаживаниями ножек. Господи, скольких же я таким образом перелапал. Голенькие, небритые, в капроне, с рисунками, татухами, теплые, прохладные ляжечки, икры и щиколотки. Мне кажется я помню каждую... Но в то утро система дала сбой. Кузька изящно отошла в сторону безоговорочно предлагая мне самому ступить на гудроновый грунт первым.
С тех пор мы повадились туда забираться вдвоем, чтобы до рассвета перемалывать косточки своим «негодяям-бывшим» и «недотрогам-текущим».
Однажды, устав бороться за очередное сердце, я даже обнял Кузьку прямо там, на крыше. Вышло так, буд-то друг просто греет друга. Чтобы все-таки добавить в сцену эротизма, я даже начал поглаживать одну из её грудей… Но мы как-то беззвучно понимали в тот момент, что руку-то мне лучше убрать и засунуть самому себе в...
Где-то далеко внизу трамвай вез гроздья утренних рабочих на безденежную работу. На очередной остановке люди обвесили собой трамвай так, что он стал похож на неуклюжую стасороканожку. Ждали пока тронется. Вагоновожатый через микрофон пытался их с трамвая «снять». Ничего не вышло. Народ хотел ехать. Тогда трамвайщик взял и… вышел из трамвая. И пошел в нашу общагу. Спать. Мы узнали в нем Вовку.
Кузька очень быстро собирала дни рождения — все мужики общаги несли ей то одно то другое. Колонки. Музыкальный центр.
Чем выделялся я на их фоне? Наверное мозгом — так я тешил себя.
Помните как у Жванецкого: «Женщина создана для любви. Не можешь любить — сиди и дружи!»
Первую серенаду своей очередной любви я сначала исполнил Кузьке. Она одобрила.
Целуя, как прихлебывая, уст
Почти не размыкало Чудо с Марса.
И косточки какой-то нежный хруст
Сквозь курточку обнятую пробрался.
У Чуда сил и времени – в обрез.
Нам в тишине сигналили машины.
Смотрели дамы с завистью и без
Подглядывали сей «разврат» мужчины.
А я, Землянин, рассмотрел сквозь страх
Два мира — близнецов почти сиамских.
Два мира наших в карих зеркалах
Смотрелись как два мира марсианских.
Но предмету тогдашней влюбленности баллада не зашла.
Как-то раз меня развезло на жалостливую песенку «Без друзей». Кузька выслушала премьеру и... заплакала.
— Ты совсем что-ли рехнулся?! Друзей у него видите ли нет! А я тебе кто?!
Плакала Кузька не часто, но качественно.
Моя мама де-юрэ знала, что с Кузькой мы просто друзья. Но когда увидела её живьём... Вцепилась в нас всеми золотыми зубами.
— Сын, — говорит, — это ж каким нужно быть идиотом, чтобы самую классную девушку в мире взять не в жоны, а в друзья?! Если ты всё-таки решишься сделать предложение этому своему блин другу, я смогу спокойно умереть.
Время было голодное. Только что отпустили цены. Параллелепипед масла стоил три степендии. Общага дружила с деревенскими. У них всегда было мясо и сметана.
Папино браконьерство кормило нас с Кузькой так, что хватало даже соседям. Однажды я уехал на выходные домой и вернулся в понедельник утром с щукой фаршированной собственным её же мясом.
Отрезал кусок прямо за секунду до того как мужики из моей секции превратили щуку в грязную картонку.
Понес кусок Кузьке. «Положи, — говорю, — в холодильник. После пар похаваем».
— Нееет, — заверещала та, — с ума сошел? Обед будет прямо сейчас!
По тому как она глотала, я понял, что Кузька не ела ни в субботу, ни в воскресенье.
Через месяц Кузька зашла в нашу пацанячую секцию, невозмутимо села на мою кровать и громко заявила:
— Дмитрий, хватит валяться! Ты забыл, что у нас с тобой сегодня свадьба?!
И увела меня из этого гадюшника, условно говоря, под венец. Я уж и забыл, что мы с ней подали заявление в ЗАГС. Чтобы получить в спецмагазине всякий дефицит якобы «на свадьбу».
В день Х в «Березке» мы отоварили три ящика водки. Кузька уже договорилась заранее кому и за сколько она эти бутылки продаст. Мы были застрахованы от голода по крайней мере на месяц или даже на два.
Всё взяли и привезли в её комнату. Вместо «брачной ночи» моя «невеста» должна была вечером отдать мне мою долю. Но не отдала. Исчезла. Я приходил в её секцию каждый вечер. Соседки говорили: «Сами в шоке. Вроде в Саратов уехала. Может с мамой что...»
Спустя три недели, я неожиданно встретил Кузю в институте. Обрадовался ей как родной! Она была в железнодорожной форме. Белокурые волосы пучком-антенной на макушке. Загляденье!
Но вдруг холодное «Привет» и... отвернулась. И даже ушла. Ничего не понимая, закипая-остывая, я еле дожил до вечера и поднялся на крышу общаги.
Я понимаю если так себя ведёт твоя девушка. Но чтобы друг... Чо за херня?!
В то время я ж ещё и не пил толком и не курил вообще. Просто стоял на крыше и смотрел как на далёкой платформе «Безымянка» еле слышные электрички-сорокаокошки увозили в ночные смены наших в будущем коллег железнодорожников.
— Дим, прости, я не смогла продать нашу водку, — услышал я сзади знакомый родной голосок, — у меня её бывший забрал. Лёха. Я ему поверила. Всё забрал и выпил с друганами. И денег мне не заплатил. Мне очень стыдно. Зря заявление только подавали.
— Эх, дура ты, Кузька! А чего уехала-то?!
Кузька виновато молчала. В темноте только мега-лимоны, черная куртка поверх и два влажных глазных огонька.
— А знаешь, — говорю, — мы когда в ЗАГС пришли, я даже представил себе на минутку: ааа вдруг мы действительно сейчас бах и... в горе и в радости пока смерть не разлучит. Мама моя умрет от счастья сразу!
— Дурак ты, Димка! Ну какая из меня в пизду жена?! Я Солоха! Уже первый аборт за плечами. Мать больная круглый год. В Саратове работы никакой нету. С мужиками полный и безоговорочный пиздец. И жилки предпринимательской никакой. Кому такую? Какому хУю?! Разборчивее надо быть!
Обнял её, дуру, и простояли так часик. Много людей проходило из корпуса А в Б и обратно. Кто-то хихикал. А один добрый человек сказал:
— Вы бы отошли воооон туда — там что хош делай — не видно. На себе проврял!
Лёха был из неприкасаемой элиты. Пятикурсники не желающие расставаться с общежицкой свободой. Студенты-ДедЫ отслужившие и принесшие с собой армейские традиции. Соваться в их секцию за правдой было равносильно быстрому и безболезненному суициду.
Но был у меня один товарищ оперативно согласившийся сыграть роль хера с винтом. В общем Славка... он... Афганец. Мы с ним пожили в одной комнате пару месяцев. Комендантша так и сказала: за то, что ты не остановил дебош в твоей секции, будешь жить со Славкой-афганцем. Прозвучало как приговор. Первое, что я услышал от Славки, когда зашёл к нему в комнату с вещами и гитарой, было:
— «Черный тюльпан» знаешь?!
Я знал. И спел. И сыграл. И повторялось это каждый вечер.
С первыми аккордами Славка ну просто... каменел. Прямо мумия сидит и смотрит в одну точку. И каждый раз после такой песни он медленно оттаивал и тяжёло выдыхал:
— Нет, Дим, ничего я тебе не расскажу... Не сегодня...
Зато теперь, даже спустя тридцать лет, я могу пожаловаться Славке на какую-нибудь несправедливость. Он приедет. Отставит меня в сторонку. И хуяк!.. добро победит молниеносно.
Как это было тогда? Да вот примерно как я сейчас и описал. Дослушав мой рассказ, Славка уточнил:
— Ты её... ну... любишь?
— Люблю, — говорю. А что ещё я мог ответить?!
— Ну всё, кабзда ему тогда моченая. Иди в комнату свою и жди там. Либо меня. Либо его.
Через двадцать минут в нашу секцию вошёл двухметровый бритый спортивный блондин. Кротко спросил «кто тут Дмитрий». Я даже встать с кровати не успел (или не смог?!)
Он подошёл и молча положил на мой живот пачку купюр.
Кузька сказала потом, что дескать это перебор. Он дал денег даже больше, чем нужно. А вот пойду-ка я ему разницу отдам обратно... Пусть подавится... Ну блондинка... Ну чо с неё взять...
Наверное я забыл сказать, что Кузька была на курс меня старше.
В день, когда она защитила диплом, был слякотный апрель. Я легко раздобыл поллитруху портвейна и увёл Кузьку на крышу. Из остатков талого снега мы слепили маленького снеговика.
— Будем соображать на троих, — сказал я. Открыл бутылку и плеснул грязно-белому собутыльнику на голову красной жижи. Не помню как мы, но снеговик в тот вечер был просто в дрова!!!
Расставаясь, на вокзале, Кузька целовала меня долго и странно. Примерно с минуту она держала своими губами мои и как бы говорила: «Спасибо тебе, Димка. За всё спасибо! Так, язык не высовывай, совесть имей! Гм, продолжаем... Спасибо тебе, значит... Закончилась наша дружба. Всё закончилось. Я снова в грёбаный Саратов. Навсегда. Зачем мне был нужен этот институт — не понятно. Чтобы встретить тебя, наверное. И бездарно расстаться... Иди уже и всё забудь. Мы не пара и не друзья. Просто понравившиеся друг другу собеседники в вагоне. Мне сейчас выходить. А ты езжай дальше и не оборачивайся. Езжай до Москвы прям, понял?! Чем быстрее меня забудешь, тем выше поднимешься. Да, и Ленке этой, транде своей, не звони! Приедешь в Москву — там найдешь себе нормальную, в миниюбке, в чулках, как ты любишь. Ну всё, всё. Прощай».
Почему нельзя приехать к другу после разлуки? Какое нахрен «прощай»? Едва освоившись в Москве, едва вкусив миниюбочной атмосферы, меня жёстко потянуло в Саратов. Тем паче, что и телеграмма от Кузьки пришла. Приезжай, говорит, если сможешь.
— Привет! — Куська, в том же халатике, с огромными лимонами, в котором рассекала по общаге, смотрит на меня одним карим глазом. Второй, вместе с половинкой улыбки, спрятан за обшарпанный дверной косяк. — Проходи, но только не удивляйся тому, что сейчас увидишь…
После таких слов можно было ожидать появления в прихожей небесного дитя или киношного амбала. Но вместо них навстречу гостю вышел самый настоящий, огромный, живой… гусь.
«Мы с мамой купили его, чтобы съесть. Но в итоге подружились...»
— А там, — махнула она в сторону выхода на балкон, — живёт Кузькина мать!
Мама лежала на остекленном балконе и периодически участвовала в нашем разговоре.
Иногда Кузьма отвлекалась на то, чтобы что-то маме поправить, что-то дать… Мама не вставала уже много лет. Я это знал по нашим разговорам на крыше.
На вечер я позвал Кузю «в какой-нибудь театр или в кино». Она очень долго ломалась и даже напрочь отказывалась, пока балкон не прорычал: «Идиии!»
Кстати! Когда мы расставались в институте, Кузька была ведь беременна. Сейчас же смотрю: ни мужа, ни дитя... Гусь только... Ладно, выйдем на улицу — спрошу.
Мы в узком хрущевском коридорчике. Кузя повесила на руку почти белый плащ, впрыгнула в каблуки и заторопилась на выход. Ценой невероятных усилий я отнял у неё плащ, чтобы галантно протянуть хозяйкиным худеньким ручкам рукава. Но... То, что я увидел, потрясло нахрен... Свиду яркий, идеально выглядящий плащ имел подкладку... В общем, не было там никакой подкладки. Одни атласные лохмотья пожирающие сами себя, судя по всему, вот уже много лет.
Кузька отреагировала на мою находку так, словно пришлось раскрыть мне такую интимную интимность, что не каждому доктору и покажешь.
«Кузя, не парься,— шепнул я ей в ушко без серёжки,— мы сейчас вместо кино на шоппинг пойдем».
Справили ей плащ, четыре платья, сумочку и какую-то модную накидку вязаную.
Хоть Кузя и молчала всю дорогу, я почувствовал, что она сказала глазками: «Хватит!»
Потом она бессловесно захотела посмотреть отель, в котором я остановился. Понимаю: пальмы в фойе, минибар в номере — на целую экскурсию тянет. «А вот тут у меня, смотри, кроватка. Надо бы сюда какую-нибудь Саратовку положить». Услышав этот мой плоско-предсказуемый юмор, Кузька разулась, легла на сексодром в новеньком макси и призывно воздела ко мне руки. Как на это должен реагировать 24-летний мужчина? Правильно — лечь подле эдакой красотищи.
Словно спасающиеся от набегающей волны бледные слабенький крабики, кисти Кузи зарылись в моих волосах. Что-то заставило меня подавить первый рвущийся наружу «муррр». Что? Какая-то неправильность ситуации, наверное.
— Кузя, нуу ты чего? Это же я, Димка. Что с тобой?
Крабики на секунду замерли. Потом уверенно ретировались и превратились в двойной коврик под щечкой блондинистого Чуда. Видно было, что Кузька хочет сказать мне что-то настолько важное, что прям на уровне «сэр, станьте моим мужем».
Кузька села в кровати, долго искала в незнакомой сумочке курево. На середине первой сигареты она всё-таки заговорила:
— Дима, помоги мне... Помоги... Убей гуся. Нам есть нечего. Вот ключ. Завтра я уйду на работу. Сделай это без меня, пожалуйста.
Нифига се буря эмоций у меня началась. Убить? Гуся? Ну, там же наверное другое слово какое-то... Погодите... Баранов, чтобы съесть, режут. Наверное, и гусей тоже. Но... как? Я? Директор по ИТ коммерческого банка! Почему я?!
На третьей сигарете я озвучил свой вопрос-ступор:
— Кусь, а что с беременностью-то твоей?
— Ничего. Ничем она не закончилась.
— А... Э... Кусь, а где и кто ОН?
— А он — гандон!
Утром я увидел на прикроватном столике чужой ключ. Напрягся и охнул: блин, значит это не сон?!
Первая мысль была — уехать.
Вторая — позвонить Славке. Двухходовочка оказалась продуктивной. Вдоволь наржавшись над моей «проблемой», Славка продиктовал явку: идёшь на центральный рынок, спрашиваешь моего однополчанина...
Его звали Бавакан. В дни, когда половина России мерзла торгуя на улице, у него уже было своё место на самом центральном крытом рынке Саратова.
Бавакан не имел акцента от слова «вообще». Многим исконым русичам можно было бы брать у него уроки начитанной речи.
Тем не менее, на момент нашей встречи он был горный торговец, а я — заезжий покупатель.
— Бавакан, друг, у меня к тебе, пожалуй, самая необычная просьба-заказ. Нужно накрыть одной очень хорошей девушке поляну из самых классных овощей и фруктов и...
Тут я запнулся.
— Иииии? — напомнил о себе Бавакан.
— И убить её гуся. И пожарить его и... Подать ей на стол.
В этот момент я думал он расхохочется, как Славка. Реакция Бавы была молниеносной:
— Не вопрос, друг. Это нужно провернуть тайно? Она ведь тебя просила об этом?!
Да, меня. Но то был самый-самый правильный вариант из серии «И Кузьке помочь, и мне как-то решиться на убивство птицы этой».
Кузька во всём была мега-обстоятельной. В тот день она дала матери повышенную дозу снотворного. Поэтому мы с Бавой легко провели всю намеченную операцию. Он пришел днём с двумя «лужниковскими» сумками снеди. Когда достал огромный нож, я вздрогнул.
— Не волнуйся, — сказал Бава, — это для овощей.
Затем он достал мешковину, накрыл ею птицу и они уехали. Через пару часов мучительного ожидания Бава вернулся с ощипанной тушкой гуся. Того ли самого или другого какого — не суть ведь важно, да?!
Вечером пришла Кузька и проснулась её мать. Кузька холодно глянула на кухню, которая благоухала невиданными продуктами с жареным трупом Гуся посередине.
Ничего не сказала. Мы пошли на Малежика. Концерт был офигенный. Кузька слушала в пол ушка. Голова её была забита черти чем. Вышли из филармонии на автобусную остановку. Дождались своего номера. Вдохновлённая «мозаикой» толпа очень долго утрамбовывалась в желтенький Икарус. Мы решили всех пропустить. Может быть даже дождаться следующего рейса. Забавляла толстая тётя, которая бежала-переступала-шла-плелась к этому автобусу. Ей оставалось всего два шага, как вдруг её обогнал ретивый лысенький чел. Он просто взял и залепил собою последнюю брешь, остававшуюся на лесенке входа. Дама туда не помещалась явно. Сейчас скрипя захлопнутся двери и всё — толстушка зря бежала.
Но не тут-то блин было. Крупная уверенная в себе женщина схватила лысого за воротник и очень как-то легко и непринужденно шваркнула его о тротуар. Мужчина просто не успел ничего сказать. Только что он счастливо успел на автобус. И вот уже его лысая голова с треском ударяется об асфальт.
Словно в slow Mo, я подхожу к бездвижному телу. Мужик смотрит стеклянным неморгающим взглядом в поздне-вечернее Саратовское небо, а из-под затылка у него растекается темно-вишневая лужа. Следующий кадр: дверь в автобус. Толстушка даже не обернулась. Используя свою исполинскую мощь, она вдавила пассажиров так, что на ступеньках появилось место. Место для двоих. Кузька впрыгнула на подножку, тряхнула белыми кудрями и позвала:
— Ну, ты едешь?!
Я снова повернулся к телу на тротуаре. Автобусные двери захлопнулись. И Кузька, и толстуха, и сотня пассажиров просто уехали.
Что было сразу потом — лучше не рассказывать. Уточню только: Бава снова пришёл мне на помощь. Армяне — в любом городе сила!
Когда всё закончилось, мы сидели с ним на скамейке в сквере областной больницы. Пили из одного йогуртного стаканчика маленькими глотками выделенный ребятами из морга спирт. Встречали пудровый рассвет и разговаривали.
— Слушай, Дима, у тебя в каждом городе, куда ты приезжаешь, такие вот приключения или только у нас?
— Пока только у вас, дружище. Но что-то мне подсказывает...
— А вот скажи-ка, брат, как можно в Москве закрепиться?
— Надо купить билет.
— И всё?!
— И всё.
— Слушай, там ведь много рынков есть, да?! Смогу я там на рынке закрепиться?
И он смог. Приехал через год. Я надавал ему целую лужниковскую сумку литературы. Думал: не сдюжит, вернётся на свой Саратовский ЦР. Сдюжил. Устроился куда надо. Стал кем никогда не думал, что станет. Сейчас он прокладывает интернет в метро и время от времени предлагает мне работу. Типа алаверды такое.
А с Кузькой я после того случая на остановке не виделся. Кузька, ты знаешь, я... Я люблю тебя! Люблю как старики любят собственную молодость. Всё время хочется вернуть. Каждый день. И хочется... и боязно!